Преемник - Страница 10

Он обернулся; на лице его блуждало то рассеянно-счастливое выражение, с которым он проводил Господина Блондина. Правда, при виде меня оно несколько померкло — что хорошего в дряхлой старухе с растрёпанными космами, когда она, старуха, появляется, как из под земли! Впрочем, он тут же овладел собой, и на лице его появилось подходящее к случаю внимание.

— Добрый юноша, — продребезжала я надтреснутым голоском. — Подскажи бедной глупой старухе, что за прекрасный господин только что разговаривал с тобой?

Его губы дрогнули — тут были и гордость, и застенчивость, и удовольствие, и некое превосходство:

— Это мой отец, почтеннейшая.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить это сообщение. Лицо парня казалось непроницаемым, но я-то видела, что он вот-вот лопнет от гордости. Сочтя, что старушечье любопытство вполне удовлетворено, он повернулся и зашагал прочь; мне пришлось покряхтеть, чтобы нагнать его снова:

— Э-э… Деточка… Зовут-то его как?

Он остановился, уже с некоторым раздражением:

— Вы нездешняя?

Я охотно закивала, тряся седыми космами и разглядывая собеседника в узкую щель своего самодельного капюшона. Кажется, парень ни на минуту не сомневался, что уж здешние-то все как один обязаны узнавать его папашу в лицо.

— Это полковник Эгерт Солль, — сказал он. Таким же тоном он мог бы сказать — это повелитель облаков, обитатель заснеженных вершин и заклинатель солнца.

— Светлое небо! — воскликнула я, приседая чуть не до земли. — Эгерт Солль! Подумать только! То-то я гляжу — личико знакомое!

Теперь он смотрел на меня удивлённо.

— Маленький Эгерт, — прошептала я прочувственно. — Вот каким ты стал…

Он нахмурился, будто пытаясь что-то припомнить. Пробормотал нерешительно:

— Вы из Каваррена, что ли?

Милый мой мальчик, подумала я с долей нежности. Как с тобой легко. Из Каваррена…

— Из Каваррена! — задребезжала я воодушевлено. — Вот где он рос, родитель твой, на моих глазах рос, без штанишков бегал, пешком под стол ходил…

Он нахмурился — «без штанишков» было, пожалуй, слишком смело.

— Маленький Эгерт! — я тряслась от переполнявших меня чувств. — Да знаешь ли ты, юноша, что этого самого твоего родителя я и на коленках тетёшкала, и головку беленькую гладила, и сопли подтирала, а он, сорванец, всё норовил леденец с комода стянуть…

Парень отшатнулся, тараща глаза; тем временем моё сентиментальное старушечье сердце заходилось в сладких воспоминаниях:

— Глазки-то шустрые… Через забор к нам шмыгнёт, бывало, и давай яблоки воровать…

Он сглотнул — шея дёрнулась — но сказать так ничего и не смог.

— А старик-то отец мой, покойничек, хворостину однажды взял…

— Что вы мелете, — выдавил он наконец. — Какой… покойник?

У него, бедного, всё перемешалось в голове. Я наседала:

— …А как подрос наш орелик… Годков двенадцать было ему… Убегу, говорит, в актёры, лицедеить буду на сцене… В труппе господина Флобастера… Тут уж его батенька, дедушка твой, хворостину как взя…

— Вы, наверное, сумасшедшая, — осторожно предположил он. — Или перепутали имя.

Он пятился, и при этом всё быстрее и быстрее, досадуя, наверное, что ему попалась на редкость прыткая и ловкая старуха:

— Я?! Помилуй, деточка, я уж восемьдесят лет как всё помню! Актриса его сманила, и ведь так себе актриска, ни рожи ни кожи…

Он побагровел, резко повернулся и пошёл прочь; я нагнала его и побежала рядом; по дороге попалась лужа, и я в азарте перемахнула так, что по поверхности воды пробежала рябь. Он замедлил шаг и подозрительно на меня покосился. Чтобы загладить оплошность, я закряхтела с удвоенной силой; седые патлы забились мне в рот:

— Тьфу… Сынок… Тьфу… Не беги… пожалей… старуху… Актриска то… паршивая была, это я тебе гово…

С неба обрушился грохот колёс. Прямо перед моим лицом оказался карий лошадиный глаз в венчике из длинных ресниц; ещё мгновение — и круглые мохнатые копыта втоптали бы меня в мостовую. Заорал кучер, в потоке его слов я разобрала только «старую суку»; обжигающее конское дыхание отодвинулось — и карета, огромная, золочённая, пузатая как боров карета прокатила мимо, окатив меня грязью, ослепив мельканием спиц, обругав чёрным языком ливрейного лакея, громоздившегося на запятках…

…Моя брань догнала его в спину; он обернулся, и я ещё успела увидеть, как вытянулось и побагровело лакейское лицо. Карета давно скрылась за углом, а я стояла посреди улицы и орала, как базарная торговка, ругалась сквозь навернувшиеся на глаза слёзы, бранилась вслед, пытаясь криком изгнать запоздалый ужас — ещё волосок, и переехали бы…

Потом я обнаружила, что стою с непокрытой головой, что волосы растрепались у меня по плечам, а замечательный плащ из фарса о Трире-простаке зажат у меня в опущенной руке и купает в луже свои седые космы.

Мой недавний собеседник стоял чуть поодаль, и на лице его медленно сменяли друг друга всякие противоречивые чувства. Очевидно, превращение согбенной старухи в молодую и очень скандальную особу произвело на парня исключительное впечатление.

— Посетите представление, внучек, — сказала я ему сухо. — Труппа господина Флобастера, самые смешные на свете фарсы…

Развернулась и ушла, волоча плащ по мостовой и проклиная свой глупый, неожиданный, абсолютно бесполезный авантюризм.

Изрядно поплутав, я вернулась к месту нашей стоянки, получила выволочку от Флобастера и выстирала плащ в кадушке с ледяной водой. Жена нашего хозяина — весёлая молодуха — вертелась вокруг да около, ей было любопытно поглазеть на бродячих комедиантов.