Преемник - Страница 44

Флобастер молчал. Я молчала тоже — ждала наказания.

Он выпустил меня. Сопя, подобрал мой плащ; накинул мне на плечи и ушёл, волоча кончик кнута по раскисшей грязи.

* * *

Гонцы явились на рассвете — вернее, гонец, потому что только этот парень в забрызганном грязью красно-белом мундире был полномочным представителем капитана стражи. Прочие двое служили ему провожатыми и телохранителями.

Посланцев встретил слуга с сонными красными глазами. Парня, оказавшегося лейтенантом стражи, провели прямиком к господину Соллю — или полковнику Соллю, как его почтительно именовал красно-белый юноша.

Разорённая гостиная произвела на лейтенанта сильное впечатление. Слуга, сопровождающий его, качался от усталости; кто знает, что ожидал увидеть юноша в кабинете Солля. Однако навстречу ему поднялся из-за стола совершенно трезвый, сухой, напряжённый и злой человек. Посланец оробел.

Эгерт взял у него из рук письмо, запечатанное личной печатью капитана стражи Яста. Подержал, ожидая от себя признаков волнения; не дождался, разломал печать, вскрыл.

«Полковнику Соллю радостей и побед. Пусть дни его…» — Эгерт пробежал глазами обычные вежливые строки. «Сообщаю господину полковнику, что после внезапного его отбытия гарнизон оказался обезглавленным, и мне ничего не оставалось делать, как только принять командование на себя…» Солль равнодушно кивнул. Хорошо. Он всё равно прочил Яста себе в преемники… Всё устроилось как нельзя лучше.

«…Однако вести, одна другой злее, не дают спать спокойно. Мелкие разбойничьи шайки, промышлявшие в окрестностях, объединились теперь в один крепкий отряд под предводительством некоего Совы… Злодеи осмеливаются нападать уже не просто на одиноких путников, но и на целые караваны; жители окрестных сел и хуторов боятся, присылают послов с челобитными — однако я не решаюсь предпринять большую карательную вылазку в ваше отсутствие… Дела всё хуже с каждым днём — умоляю, полковник, прибыть в расположение гарнизона и принять командование с тем, чтобы…» Молодой посланец нетерпеливо переступил с ноги на ногу, звякнув шпорой. Эгерт поднял глаза — юноша смотрел в меру почтительно, в меру выжидающе, в меру укоризненно.

— Передайте капитану Ясту, — Эгерт вздохнул, подбирая слова, — передайте капитану, что я прибуду сразу же… Как только мои важные дела позволят мне сделать это. Пусть капитан действует на свой страх и риск — я верю в его полководческий талант, — Солль снова вздохнул, сдерживая невольный зевок.

Потрясённый посланец глядел на него во все глаза.

* * *

Когда-то в детстве он тяжело переболел. Ему тогда было лет семь, и он на всю жизнь запомнил состояние полубреда, когда ему казалось, что под головой у него не подушка, а мешок с раскалёнными камнями.

Потом наступало облегчение — и в мокрой от пота темноте ему мерещились далёкие замки среди моря, звёзды на мачтах кораблей, многорукие рыбы и птицы с глазами, как угли…

Это путешествие напоминало Луару тот давний бред. И ещё почему-то представлялось красное яблоко, упавшее в реку и медленно плывущее по течению — полупритопленное, яркое, с дерзким хвостиком над поверхностью воды. Временами Луару казалось, что его дорога — та самая медленная прозрачная река, и она несёт его, как яблоко.

Он не сопротивлялся течению. Поначалу путешествие с закрытыми глазами оказалось даже приятным — он ни о чём не думал и лениво смотрел, как обнажаются под солнцем заснеженные поля, как ползут по ним тени облаков, как суетятся в проталинах отощавшие птицы. На душе у него было спокойно и пусто — теперь он ничего не решал и ничего не хотел. Судьба была предопределена — давно и окончательно, но вот неведомо кем; Луар установил для себя, что когда-нибудь потом он спросит и об этом. Не сейчас. Сейчас он лишён своей воли — и его зависимость столь глубока, что где-то смыкается с абсолютной свободой.

Но дни шли за днями — и с каждой новой ночёвкой, с каждым новым перекрёстком его спокойствие таяло.

Наверное, цель была всё ближе — но только с каждым часом в Луаровой душе усиливался неведомый зуд. Это было похоже одновременно на голод и на жажду, он чувствовал себя ребёнком, которому показали игрушку — а потом спрятали, и надо падать на землю, биться в истерике, требовать, требовать…

Он погонял и погонял коня; жеребец хрипел, покрываясь мылом, но Луару всё равно казалось, что он едет недостаточно быстро.

Однажды, ночуя на сеновале в чьём-то дворе, он ощутил под пальцами грани золотой пластинки. Будто глоток воды посреди бескрайних раскалённых песков. Цепочка холодит шею — наконец-то!

Он открыл глаза. Ладони помнили тяжесть медальона — но ладони были пусты. Тогда его скрутил спазм.

Он катался по сену. Он вопил что-то неразборчивое, сбежались люди со светильниками, сквозь шум в ушах он слышал сбивчивое: падучая… падучая… кончается… И он действительно бился с пеной у рта — ему казалось, что он пустой мешок, в сердцевине которого застряло шило. Ему хотелось вывернуться наизнанку.

Под утро он очнулся — но спокойствие ушло окончательно, сменившись исступлённой жаждой медальона.

Он видел его в очертаниях облаков. Золото мерещилось на дне ручья, всякий встречный человек казался узурпатором, незаконным обладателем святыни. Высматривая золотую цепочку, Луар повадился, встретив кого-нибудь, первым делом разглядывать его шею. Люди шарахались, бормоча заклятья-обереги — не иначе кровопийца, высматривает место, куда воткнуть клыки…

Вокруг него всё плотнее сгущался страх. Если б Луар, подобно девушке-кокетке, носил с собой маленькое железное зеркальце, если б Луар имел обыкновение изредка в него смотреть — вот тогда он понял бы, откуда эти затравленные взгляды встречных и попутчиков, почему его боятся пустить на ночлег — и всё-таки пускают… Жажда медальона, съедавшая его изнутри, всё яснее проступала в его холодных, остановившихся глазах.